… раннее утро. Крупным планом – зала какого-то собора. На стенах облупившиеся фрески, местами на окнах пропускают тусклый свет витражи с изображением деяний святых, ощущение давно покинутого места. Пол усыпан серой пылью, и мусором, что необъяснимо быстро скапливается в нежилых домах. Впрочем, не вся жизнь здесь замерла. То тут, то там шныряют проворные многоножки, под сводами раздается голубиное воркование, да ровная дорожка человеческих следов тянется от двери до алтаря…
Из бокового нефа вышел человек. Белый мужчина лет 40, со странно взъерошенными волосами и почти карикатурными круглыми очками, то и дело норовящими упасть. Он держал в руках белый электрический чайник, который казался совершенно неуместным в этой торжественно-печальной атмосфере, и громко чихнул, вытирая нос рукавом пиджака. Чуть пришаркивая, двинулся к скамье, где на развернутой газетке уже лежал его завтрак: небольшой огурец, пара бургеров, яблоко и шоколадный батончик. Наливая кипяток в пузатую кружку с надписью «Лучшей мамочке во Вселенной», он что-то напевал себе под нос. Пакетик растворимого кофе «3 в 1» мгновенно окрасил воду в темный, а человек неторопливо размешал пластиковой вилкой муть, и сделал глоток. Блаженно крякнул, вытянул ноги, и ослабил петлю шарфа. Одежда этого субъекта поражала воображение. Составленная словно бы по частям, найденным на блошиных рынках, отданных сердобольными тетушками, и купленным в бутиках, она делала человека похожим на некое подобие елки, где сумбурно соседствуют гирлянды и пластиковые игрушки, отчего, впрочем, праздник не становится менее желанным. А значит, светло-канареечное пальто, остороносые ботинки, пестрый шарф и вязанные перчатки без пальцев являли собой вполне нормальное сочетание в этом безумном – безумном мире. Об этом он и пел.
Человек пел, двигая ногой в такт своему пению. Не то, чтобы оперное, уж точно непрофессиональное, оно разносилось по зале, с каждым солнечным лучом становясь сильнее и мелодичней. Человек пел оду всему живому, и нехитрые слова преображали окружающую действительность, окрашивая ее в тона благодарности, нежности и всепоглощающей любви. Человек пел о любви. Он пел о матерях, склонившихся над колыбелями. Он пел о мальчике, переносящем через дорогу улитку. Он пел о взрослом ученом, внезапно замершим около своего телескопа. Он пел…
… свет заливал залу, нарастая и проникая в каждую трещинку, и щель заброшенной церкви. Он ослеплял и оглушал, ставил на колени и поднимал с колен. В сгустившемся, прогревшемся воздухе вдруг стали вырисовываться силуэты. Мужчины, женщины, дети. Пока еле-еле различимые глазом, похожие скорее на размытые пятна. Но песня лилась, и к ней стал примешиваться гул десятков голосов. Древний французский, кокни, витиеватые обороты латыни, венетский язык, мирандес, ирландский говор, и совсем незнакомые современному уху звуки… Заглушая друг друга, дополняя и сплетаясь, они наполняли все вокруг.
История говорила с человеком, позволяя проникать в самые сокровенные глубины. Доверяя с решимостью бродячего котенка, ластясь к несущей добро, руке...
… песнь замерла, призраки неторопливо растаяли…
Человек бережно достал из-за пазухи небольшую прямоугольную коробочку. Замер, поглаживая пальцами полированную поверхность, и его губы растянулись в удивительно доброй улыбке. Он поправил шарф, смахнул с газеты крошки – отдавая их на откуп голубям – и раскрыл коробочку…
Летчик